Часто случается, что, слыша вначале фамилию-имя, не связываешь их (фамилию-имя) с конкретным человеком. Так произошло и со мной, когда при разговоре с Сергеем Сергеевичем Абрамовым и Инной Дмитриевной Исаковой не раз слышал: «Федя, Фёдор Фёдорович, суворовец Исаков». Вроде, знакомое сочетание, отдалённо с кем-то ассоциирующее из своего офицерского прошлого. Видя фотографию, остолбенел на полуслове – «дядя Федя из военной прокуратуры».

…С Фёдором Фёдоровичем я вплотную познакомился в начале восьмидесятых годов прошлого века, в бытность его заместителем военного прокурора Тульского гарнизона. Познакомился при весьма и весьма щекотливых обстоятельствах, попортивших мне изрядный литраж крови и не менее изрядный метраж нервов. Хотя Фёдор Фёдорович (за рюмкой чая мы общались просто: дядя Коля и дядя Федя) успокаивал меня, заверяя, что наше, то есть, моё дело правое и мы, то есть, я ни о чём не волновался.

Отрывок из книги «Записки батальонного врача»:

«...В ноябре прибывает из Каунасской учебной дивизии команда сержантов. Под двести человек. Во главе трёх врачей из медицинского батальона (так теперь называется медсанбат, а моя должность – заместитель начальника медицинской службы дивизии) встречаем и осматриваем их в клубе военного городка на улице Фрунзе.

Сразу обращает на себя внимание своим болезненным видом один младший сержант. И старший этой команды, майор Витька Кудрявцев, подтверждает: странный он какой-то. Вроде, не больной, но что-то в нём не так.

Выясняется. Он – москвич. Заболел, почувствовал себя плохо, ещё в «Учебке», до отъезда в Тулу. Но... Но... родители (родственники какого-то большого военного чиновника в Москве), приехав за своим единственным ребенком в Каунас, уговорили тамошних медиков отпустить их сына уже находящегося на стационарном лечении (!). Под их, родительскую, естественно, ответственность. Нашпиговав, предварительно, сына кучей лекарств. И, продолжая его нашпиговывать всю дорогу до Москвы на поезде. Ишь, выискались, «сопровождающие их лица».

Осмотр и обследование терапевтом ничего существенного не обнаружили: температура нормальная, 36,8° С; легкие – чистые, хрипов нет; начинающийся насморк – у кого его сейчас нет. Показаний для госпитализации в медицинский батальон – абсолютно никаких. На всякий случай советую (считай – отдаю приказ!) начальнику медицинского пункта полка, старшему лейтенанту Скворцову, чтобы по приезду в полк он его положил в стационар медицинского пункта. Сказано – сделано.

Через двое суток этого солдата привозят в медицинский батальон, где он ещё через двое суток «благополучно» умирает. От гипертрофии вилочковой железы. И отсутствия надпочечников.

Военная прокуратура сразу возбуждает уголовное дело. По факту.

Родители умершего и их родственники оказывают жесточайшее давление и на командирование дивизии (командир – генерал-майор Сердечный Федор Иванович) и на военную прокуратуру, чтобы наказать по всей строгости советских законов виновных в смерти их единственного ребенка.

Начальник медицинской службы дивизии, у которого я числюсь замом, с согласия командира дивизии виновным «назначает» меня (!?!?).

В военной прокуратуре я стал ежедневным посетителем (пока не арестованным): сколько пришлось извести бумаги, расписывая до мельчайших подробностей каждый свой шаг, каждый свой вдох-выдох, каждое малейшее свое телодвижение при встрече той группы из «Учебки».

Moи, нет, не оправдательные, а объяснительные записи (не поставив меня в известность!) военный прокурор направляет в Центральный клинический госпиталь Советской Армии имени Н. Н. Бурденко. В Москву. Откуда приходит лаконичный недвусмысленный ответ, отнюдь не устраивающий родителей и родственников умершего солдата. Ответ, в котором говорится, что гвардии майор медицинской службы Н. А. Макаров все действия, с профессиональной и моральной точек зрения, совершал абсолютно (!!!) правильно. И в смерти младшего сержанта не виновен ни с какой стороны.

Но родители всё равно жаждали крови.

Поэтому... Поэтому меня и майора Кудрявцева командир дивизии предупреждает о «Неполном служебном соответствии». В приказе! Правда, без занесения в личное дело и без занесения в «грудную клетку» (шутка). За неделю до 23 февраля (Надеюсь, все знают, что это – за праздник). Накануне Праздника, 22 февраля, опять же в приказе, с нас эти взыскания снимают. И поощряют ценным подарком. За нанесение морального ущерба (В приказе, ясное дело, ни о каком моральном ущербе и речи не было)...».

Канун того Дня Красной Армии, в завершении всех моих злоключений, дядя Федя и дядя Коля, отметили, как и полагается, бесподобным пятизвёздочным армянским… чаем. И, если все наши встречи до этого происходили в кабинете заместителя военного прокурора Тульского гарнизона, то праздник мы отмечали в моём кабинете, благо географически кабинет эпидемиолога гарнизона от военной прокуратуры гарнизона разделяла только капитальная стена старинной кирпичной кладки, скрепляющий раствор которой замешан на яичных белках.

И совсем для меня откровением было узнать, что Фёдор Исаков писал замечательные, берущие за душу стихи, малую толику которых с комментариями любезно предоставили для этой книги Инна Дмитриевна Исакова (вдова Фёдора Фёдоровича) и его лучший друг не только по суворовскому училищу, но и по жизни Сергей Сергеевич Абрамов.

Воспоминания С. С. Абрамова:

«...Во время нашей учёбы в Тульском суворовском военном училище всеобщей любовью и уважением пользовалась преподаватель русского языка и литературы Светлана Георгиевна Фёдорова. Она в совершенстве владела материалом, прекрасно знала предмет, умела щедро делиться своими знаниями. Она была всегда готова ответить на любой вопрос. Всегда элегантная, она не могла не привлечь всеобщего внимания чисто мужского коллектива.

Конечно, все мы были в неё влюблены, в том числе и наш поэт Федя Исаков, который посвятил ей не одно стихотворение. Он не афишировал свой талант из скромности, но кое-что давал почитать. По-моему, всё было очень даже прилично. Светлана Георгиевна, естественно, тоже читала и неизменно давала высокую оценку его стихам. Все мы в юности бредили Сергеем Есениным, в ту пору полузапрещённым рязанским самородком, а Федины стихи, посвящённые нашей любимой учительницы, мне тогда живо напоминали есенинскую «Анну Снегину»:

Я знаю: ты меня ругать не будешь

За то, что написал тебе письмо.

Стихотворенье это не осудишь –

От сердца чистого написано оно.

Давно хотел я написать тебе стихами,

Да всё боялся: критикой проймёшь...

Хочу, чтоб это всё осталось между нами,

Я – не поэт, и ты меня поймёшь.

Людские языки ужасно ядовиты,

И против этого, мне кажется, тебе

Уже известно: нет иной защиты,

Чем в тайне всё хранить, доверив лишь себе...

Декабрь 1955 года.

И – первые строки из другого стихотворения, стилем и ритмом напоминающие Владимира Маяковского и Роберта Рождественского:

Весна,

уже шестнадцатая,

в жизнь мою входит.

Страшновато немножко

и радостно

в то же время.

Отбросить бы всё,

что лежит бременем!

Прочь из памяти,

что грусть наводит!

Долой из памяти

зимнюю печку,

Не надо мне валенок

тёплых больше.

Давай мне, природа,

траву да речку,

Цветы давай

да птиц побольше...

Февраль–март 1956 года.

Накануне очередной встречи Тульских суворовцев оргкомитет разослал адресатам шутливую Анкету:

АНКЕТА
суворовца Тульского СВУ

1. Чтоб тебя определили, не забудь про имя и фамилию,

Выпуска год и номер взвода, время в СВУ прихода.

Чтоб совсем тебя узнали, вспомни кличку, что мы дали.

2. Не забудь упомянуть, где начал и продолжил как ты путь.

И судьба куда бросала: наверху плывёшь, иль жижа засосала?

В обществе велик твой вес? Много ль натворил чудес?

Что за – чин, труды, награды? А друзья при встрече рады?

3. Не смущаясь, отвечай: бормотуху пьёшь иль чай,

И в каких деньгах зарплата, вес – в КеГе?

Хотим знать всё о тебе.

4. Что СВУ дало тебе, роль его в твоей судьбе.

Из кадетской суеты, что до гроба не забудешь ты?

Все ответа только ждут: вновь хотел учиться б тут?

5. Не забудь, ответь же сразу

Для юбилейного заказу,

Будешь в Туле или нет?

Поскорей пиши – мы ждём ответ!

Коль кадет в тебе не умер,

Пусть в анкете будет юмор.

За остроумие в анкете

Ждёт сюрпризик на банкете.

6. Холостяк или женат, много ль деток и внучат?

И неплохо бы узнать: раз женат или раз пять?

Может, ждёшь, кадет, совета от оргкомитета?

7. Имеешь дачу иль машину,

Иль завёл себе скотину:

Жучку там или свинью?

Душу тешишь, чем свою?

8. Все ль мечты твои свершились,

Все желанья воплотились?

Может, хобби одержим,

Или занят, чем другим?

Может, дни проводишь праздно,

Сторонишься знаний разных?

9. Что болит, и пульс какой?

Бегаешь ли ты трусцой?

Опиши свою наружность,

Талии твоей окружность.

Ожирел или подрос?

Сколько сохранил волос?

Как на духу скажи-ка нам:

Заполнял анкету сам?

10. Анкетой всё не охватить –

Мы будем рады получить

О чём хотел ты рассказать,

Чтоб больше про тебя узнать.

11. За общим дружеским столом мы подурачимся, как дети,

Всех вспомним, песни запоём и семьдесят мы лет отметим!

Держись, кадет! Семье привет!

И руку жмём.

Оргкомитет.

1989 год.

На эту Анкету Фёдор Фёдорович ответил также стихами, но, к сожалению, не смог присутствовать на встрече из-за тяжёлой болезни младшего сына, находившегося в военном госпитале имени Н. Н. Бурденко.

Обращение, за исключением четвёртой строфы, на встрече суворовцев зачитывал его лучший друг Сергей Абрамов.

Я не захотел выбрасывать – из песни слов не выкинешь – эту четвёртую строфу, несмотря на ужесточённую цензуру относительно ненормативной лексики, как на экране так и на бумаге, заменив некоторые буквы многоточием, отнюдь, не искажая авторский замысел:

О СЕБЕ

Жив, здоров и неаполитичен.

Семьянин, насколько сил хватает.

Не хапуга, иногда – тактичен.

Удивляюсь, если удивляет.

Да, курю. Да, пью. Стараюсь – в меру.

Прожигаю жизнь от метра к метру.

Часто осторожен. Ну, к примеру:

Испражняюсь лишь спиною к ветру.

Не всегда, конечно, помогает:

Ветер жизни для расчётов сложен.

Если брызги в харю попадают –

Оботрусь... И, вроде бы, ухожен.

Принцип: жизнь в труде – это му...,

К сожаленью, поздно я осмыслил.

Жизнь – тогда, когда му... в труде,

Но и это – с опозданьем мысли.

Часто устаю, хотя устроен.

Понимаю, что совсем не вечен.

До конца ещё не перестроен

И не буду, потому, что нечем...

Не был и не буду с подлецами,

Лучше захлебнусь собачьим лаем.

Часто ночью говорю с отцами,

Часто с Фёдором, обычно с Николаем.

Утром вспомню, чую – помогает.

Вроде чище на душе, живём!

Если плохо, говорю: «Бывает...»,

Если хорошо: «Переживём...».

Жизнь течёт, подчас и удивляя.

Много в ней наносного, от ила...

Не пойму, зачем в экране Рая,

Мне вполне хватило б Михаила...

Не люблю насильно быть в активе.

Не люблю ломать застольный быт.

Не люблю любить в презервативе,

И накладно – тоже дефицит.

Много не люблю, не перечесть.

Дико не люблю число тринадцать...

Не люблю, что на Гаити есть

Наша водка не по десять двадцать...

P.- S.

А вообще, друг к другу вас ревную,

Жажду встреч, как зек с роднёй свиданья...

Всех вас обнимаю и целую!

Фёдор.

И спасибо – за вниманье...

9 июня 1989 года, Тула.

Воспоминания С. С. Исакова:

«...Мы все в своё время заслушивались песнью «Тишина» в исполнении В. Трошина. Надеюсь, что мои внуки и правнуки также не останутся равнодушными к трошинскому баритону.

Теперь представьте, что на мотив этого «народного гимна любви» вдруг появляются новые слова, отражающие мысли и чаяния не какого-то далёкого влюблённого чудака, а твои – близкие, ещё более понятные...

Он сделал это, наш поэт Фёдор Исаков, когда мы жили и учились в Тесницких лагерях в палаточном городке 51-го гвардейского парашютно-десантного полка 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии. Это была наша первая встреча на стажировке в войсках с реальной жизнью армии, с настоящими солдатами-десантниками. Мы были одеты в полевую солдатскую форму, вооружены автоматами АК-47 со складывающимися металлическими прикладами (десантный вариант). Палатки нашей роты располагались в общем палаточном строю полка. Помню, что соседями справа были курсанты полковой школы сержантов. Мы так же, как и все в полку, несли внутреннюю службу: дежурный по роте и три дневальных. Не ходили лишь в караул, та как, ещё не принимали Присягу. Зато занятия у нас шли с такой нагрузкой, что гимнастёрки на второй день покрылись солью от пота... Даже десантники нам сочувствовали...

Делаю это отступление с единственной целью – показать читателю, что Фёдор в своей «Тишине» красок не сгущал. Было трудно по-настоящему... Ко всему прочему, затянувшееся тогда ненастье вселяло уныние в наши души...».

Итак, «Тишина» Фёдора Исакова:

Снова за палаткой льют дожди,

Снова за палаткой грязь.

Ты меня теперь не скоро жди:

Далеко нас спрятали от вас...

Хочешь, я про жизнь тебе спою?

Слушай, как страдаю я...

Слушай, как тоскую и гнию

Без тебя.

Небо над палаткой в звёздной мгле,

Темень, хоть коли глаза.

Кончился для нас рабочий день,

Катится счастливая слеза...

Ночью мне покоя не даёт

Твёрдый, как кирпич, матрац,

С боку на бок холод повернёт

Сотню раз.

Утром чуть забрезжит ранний свет.

Все ещё в ночных мечтах...

Всем ещё до света дела нет,

Я уже, родная, на ногах...

Скатка, автомат, противогаз...

Боль в глазах и хрип в груди...

Сколько ни шагай – привал для нас

Впереди...

Снова за палаткой льют дожди,

Снова за палаткой грязь.

Ты теперь меня не скоро жди:

Далеко нас спрятали от вас...

Прошлое уплыло, как туман,

Будущее – слабый свет...

Милая, вокруг сплошной обман,

Счастья нет.

Июль 1959 года.

Вот, и продолжай после этого носить в ранцах вместо маршальских жезлов огнеупорные кирпичи. И суворовцы не только продолжали закалять дух и тело, но – что естественно в их возрасте – влюбляться. Да, так влюбляться, что любить свою избранницу всю отмеренную Господом Богом жизнь и посвящать своей любимой стихи.

Воспоминания И. Д. Исаковой:

С Федей я познакомилась в пятьдесят пятом году, точнее – шестого февраля. Через год после его поступления в Артучилище (это – шестьдесят первый год) мы поженились. Всюду, во все уголки (уголков-то всего: раз–два и обчёлся – Серпухов и Закавказье, учёба в Москве, естественно) была рядом с ним. Помню – Федя рассказывал – на распределении после Академии его спросили, где бы он хотел служить, на что ответил: «В любом городе Советского Союза, где имеется метро». Тбилиси к тому времени тоже обзавёлся метрополитеном.

Стихотворений мне написал не мало, но нашей первой разлуки – всего-то на пяток каких-то дней – посвятил, по-моему, самые пронзительные строки юношеского максимализма; может, даже, скорее всего, с этого стихотворения и родился настоящий Поэт с большой буквы.

Это стихотворение он написал, когда мы на зимние каникулы ездили в Ленинград знакомиться с его родителями и откуда я улетала раньше его...».

Новый год метелицей неистовой

Мне принёс щемящую печаль...

Я смотрел всё яростней и пристальней

В снежную бушующую даль.

Холодом, как ласкою окутанный,

Я стоял, зажав перчаткой рот,

Чтобы дико, глупо и запутанно

Вдруг не наорать на самолёт...

Здесь теперь сугробы неба выше

И кошмары злых бредовых снов...

Ты ушла, ни разу не услышав

Рвущихся к тебе чудесных слов...

Горький ком всё выше, выше, выше.

Гнётся вниз от мыслей голова...

Инна, знай, что ты достойна слышать

Самые прекрасные слова...

Этих слов душа не укрывает,

Только я сказать тебе боюсь...

Потому и сердце заливает

Тяжкая томительная грусть...

Ты ушла..., глаза лишь попрощались,

Болью грудь наполнив до краёв...

Только крепче, крепче зубы сжались,

Как раздался самолёта рёв...

Ветер бил всё злее и неистовей.

Знаю я – ему меня не жаль...

Я глядел всё яростней и пристальней

В снежную бушующую даль...

7 января 1960 года, Ленинград

Ленинград.

В заключение – несколько стихотворений последних (к сожалению, не крайних) годов жизни Поэта Фёдора Исакова, моего – дяди Феди.

МНЕ ДРУГИМ НЕ РОДИТЬСЯ

Не холодно мне, не жарко.

Не мёрзну я, не потею.

Мне ничего не жалко,

Раз ничего не умею.

Мне как-то лучше – отвесно...

Мне как-то легче – всё сразу...

Мне как-то неинтересно

Чужую глотать заразу.

Я, конечно, не вечный,

Но где-то кому-то нужный.

Я вообще-то сердечный,

Я вообще-то радушный.

Месили меня в глине,

Я тоже в любви был зачат.

Поэтому и поныне

Всё что моё, то значит...

Я сам за себя в ответе.

Не лезьте, прошу, мне в душу.

Я на этой планете

И заору – не струшу.

И промолчу несвязно,

И пропущу, что мимо.

Мне не нужно, что грязно,

Мне давай, что красиво.

А если моё красивое

Будет кому-то грязным,

Пожалуйста! Небо синее

Можно раскрасить разным...

Если кому-то должен,

Ночью уже не спится.

Я по-своему сложен.

Мне другим не родиться...

13 ноября 1990 года, Тула.

СУВОРОВСКИЙ ВАЛЬС

Нас сплотило вкрутую, вплотную военное время.

Мы от разных отцов, матерей, но мы – общее семя.

Мы как крепкое русское общее вечное вече.

Мы не знаем, чем вытереть общие слёзы при встрече.

Мы теряемся, мечемся, в чём-то нам надо сознаться.

Мы готовы, в мечтах каждый день и до хруста обняться.

Нам судьбой суждено было просто на время расстаться.

Даже кто-то умрёт – мы не верим, мы в святости братства.

Не свернуть нас уже, не скрутить, мы плевали на вьюгу.

Мы навечно должны, ничего не давая друг другу.

Это как от гремучей, ненужной войны похоронка.

Это как в вихре вальса не знаешь, твоя ли девчонка.

Нас крутило, сбивало, сносило и заметало.

Мы всегда начинали, ругнувшись по-русски, сначала.

Получалось не раз, но, как правило, не получалось.

Но терпелось, сжималось, крепилось и удавалось.

Мы друг друга, не глядя в глаза, но берём на поруки.

Виноваты лишь в том, что рождаются внучки и внуки.

Виноваты лишь в том, что при встречах нам не наглядеться.

Всех прощаем за то, что прожили мы общее детство.

Мы потом находили, теряли и вновь находили

Друг у друга сердца, наши общие дальние мили...

Не расстаться нам, нет, никогда нам уже не расстаться.

Ничего нет на свете дороже такого богатства...

17 ноября 1992 года, Тула.

НУ, И НАРОД

Ох, удивительный у нас в стране народ –

Как в армию идти, так всё иначе:

Мать-Родина зовёт вперёд, вперёд,

А мать родная почему-то плачет.

Обреют наголо – так для того Устав...

А если не докормят – жми ремнями...

Вы, матери, лить слёзы перестав,

Должны гордиться ими – сыновьями.

Они ведь при погонах и в строю.

Они не как при вас, а под надзором.

Они, как в коммунизме, как в Раю –

Ведь если и поют, то только хором.

Ну, врежет замкомвзвода по зубам.

Ну, замполит с ехидцей рявкнет матом...

Так ведь без этого, что коммунизм без БАМ:

Советским сын не вырастет солдатом.

Не надо, мама, плакать и страдать –

Коль будет жив – конечно, сын вернётся.

А если нет, то не волнуйся, мать

За Маму-Родину: ей даже не икнётся...

4 мая 1994 года, Тула.

ТОЛЬКО ПРИМИ

Всё до конца не сбудется,

Но жизнь клокочет в крови.

Босым пойду я по улицам.

Господи! Только прими.

Прошу у Тебя прощения.

Понял, что всё от Тебя...

Не помню свой День Крещения,

Но знаю – умру, любя.

Тебя, моего Всевышнего,

Если и не простишь.

Вот очищусь от лишнего

И лягу в Твою я тишь...

Одну оставлю трещину,

Одну, но как изнутри –

Любимую мною женщину...

Господи! Присмотри...

Не обижай, а сжалься

И за меня не мсти.

Поверь ей как мне, пожалуйста,

И больше, чем мне. Прости...

Верю с надеждой и робостью

В то, что вспомнишь меня.

Жил, весь залатанный гордостью:

Сам, мол, спасу себя.

Понял, что был изувеченный.

Господи! Не вини.

Я лишь с Тобою венчанный.

Господи! Только прими...

15 июня 1995 года, Тула.

О СУДЬБЕ

От судьбы не уйдёшь,

И её никогда не обманешь.

Плох ты, или хорош,

Всё равно, кто ты есть, тем и станешь.

Не пытайся порвать

« назад