Задумав продолжение книги о суворовцах, предложил им самим написать воспоминания о времени, о себе. Одним из первых просьбу выполнил Владимир Иванович Сотский.

И так…

Я родился 2 октября 1940 года в небольшой деревеньке Некоузского района Ярославской области с милым моему сердцу названием – Серёдка. Несмотря на то, что область расположена в центре России, наша местность была самой настоящей глубинкой. От Калининской (ныне – Тверской) области нас отделяли всего-то ничего – около десяти километров. Надобности в поездках туда почти не возникало, поэтому даже плохие ярославские просёлочные дороги у нас заканчивались напрочь.

Летом 1941 года за три дня до начала войны мой отец был призван «на переподготовку на сорок пять дней». Он свято верил, что скоро вернётся, поэтому наказывал матери к его возвращению наварить пива. Зерно для солода он уже отвёз на мельницу…

К сожалению, он ушёл навсегда. Мне было тогда около восьми месяцев. Я до сих пор не знаю судьбы отца. «Пропал без вести в октябре 1941 года»… Их эшелон из Рыбинска был брошен под гитлеровские танки, рвавшиеся к Ленинграду. Последнее письмо отцом было отправлено со стации Дно Псковской области.

Мать работала дояркой на колхозной ферме. Работа даже по тем временам была просто каторжной: и в зной, и в холод три раза в день надо было отдоить вручную закреплённых за ней тринадцать коров, сдать надоенное молоко, накормить и напоить животных, убрать навоз… Такая работа не могла не сказаться на здоровье – в тридцать семь лет у мамы обнаружился ревматизм. Моя старшая сестра по утрам помогала маме одеться и обуться.

В конце 1948 года мама сильно заболела. Местный фельдшер диагностировал у неё ишемическую болезнь сердца, несколько месяцев усиленно лечил имевшимися средствами, но выздоровления так и не наступило. Когда её отвезли в больницу Рыбинска, было уже поздно: «запущенный туберкулёз». Необходимых лекарств тогда ещё не было, удалять лёгкое врачи не решились из-за слабого маминого сердца. 3 января 1950 года она умерла.

В ту пору мне – девять лет, сестре Нине – четырнадцать…

В октябре 1950 года меня взяла к себе в Ленинград родная сестра моего отца Анна Алексеевна. Она сама с дочерью жила в коммунальной квартире на три семьи, в самой маленькой комнате площадью всего в семь квадратных метров. Я помню, что писал письмо самому Сталину с просьбой об улучшении жилищных условий, но тщетно: письмо, вероятнее всего, дальше Питера не ушло…

С большим трудом меня удалось прописать; в те времена прописка в Ленинграде, мягко говоря, не поощрялась. Как бы то ни было, но я начал учиться в мужской школе № 91 Петроградского района.

В моей дальнейшей судьбе время, проведённое в Ленинграде, сыграло значительную и положительную роль. За это время я избавился от волжского «оканья», раз и навсегда удалил из своего лексикона всякие специфические деревенские словечки, значительно расширил свой ребячий кругозор, «пообтесался».

Забегая вперёд, хочу сказать, что один из моих земляков и сверстников Шурка Трифонов, чуть раньше меня оказавшийся сиротой, был устроен его дядей в Казанское суворовское училище. Времени на «обтёсывание» и адаптацию у него не было. Я не знаю всех подробностей этой истории. Может, казанские ребята там подобрались какие-то злые, может Шурка и сам в чём-то виноват, только не заладилась там у него жизнь. Деревенский парень с «окающим» волжским акцентом стал мишенью для разного рода шуток и насмешек. Шурка вспылил, обиделся и сбежал к себе домой в деревню. Потом, когда мы стали взрослыми, он сожалел об этом, но что сделаешь – видимо, «не судьба»… Он и сейчас живёт в нашей родной Серёдке, проработав всю свою жизнь трактористом…

Я не помню, кто зародил во мне мысль стать профессиональным военным, но, когда моя классная руководительница и замечательный человек Преображенская Анастасия Петровна узнала о моём желании поступить в Суворовское училище, она сама отвела меня в районный военкомат, помогла написать заявление. Меня оформили кандидатом на поступление, дали направление на медицинскую комиссию, определили место и время сдачи вступительных экзаменов.

Одиннадцати лет от роду я самостоятельно обошёл всех врачей, сдал анализы. На сдачу некоторых анализов приходилось ездить на другой конец Ленинграда, и я ездил. Тогда это не было удивительным или чем-то из ряда вон выходящим. Впрочем, и время было другое, и люди – другими. Особенно это относится к коренным ленинградцам. Более внимательных и отзывчивых людей я в своей жизни не встречал. Достаточно было подойти к любому постовому (тогда они стояли в городе чуть ли не на каждом перекрёстке) и спросить, как проехать в ту или иную поликлинику, как незамедлительно получал ответ.

Из-за определённых бюрократических накладок направление в Тулу мне выдали в последний день августа 1952 года. К тому времени оказалось, что ещё одного опоздавшего мальчика везёт в Тулу его родная сестра. В военкомате меня дали ей в нагрузку. Этим мальчиком оказался Женя Смирнов, тоже сирота. Мы дружили с ним все восемь лет нашего пребывания в стенах училища, а после окончания Суворовского училища в 1960 году на летние каникулы мы с ним ездили ко мне в Ярославскую глубинку.

В Туле нас с Женей определили в третье отделение, которым командовал майор-фронтовик Николаев Николай Дмитриевич.

Об этом человеке надо говорить особо, так как для всех нас, его воспитанников, он становился на долгие годы и отцом, и матерью, и судьёй, и всем остальным. Строевик, спортсмен-рязрядник, он всегда и в любой обстановке был для нас образцом настоящей военной выправи, аккуратности, доходящей до педантизма, порядочности и обязательности. У него всегда был безупречный внешний вид. Это выражалось в начищенных до блеска сапогах, тщательно выглаженном обмундировании, белоснежной чистоты подворотничке и носовом платке. Он брился опасной бритвой, причём брил не только усы и бороду, но и голову. Процесс трудоёмкий, требующий времени, желания и сноровки. Так вот, за все восемь лет учёбы в училище я ни разу не видел его голову не выбритой.

Все офицеры-воспитатели нашей роты были фронтовиками, имели неоценимый боевой и жизненный опыт. Всё, с чем им приходилось в боевой обстановке сталкиваться, они использовали в воспитательных целях.

Майор Н. Д. Николаев во время войны командовал подразделением курсантов Московского пехотного (в дальнейшем – общевойскового) училища имени Верховного Совета РСФСР. Вместе с курсантами принимал участие в обороне Москвы. От стоявших в ту пору зимних морозов страдали не только немцы, получали обморожения конечностей и наши воины, лучше экипированные и более закалённые. Николаевская рота курсантов почти полностью состояла из спортсменов-разрядников по лыжному спорту, периодически совершала рейды в тыл врага, действовала при этом молниеносно, дерзко и неожиданно для гитлеровцев. Возвращались когда с «языком», когда с теми или иными разведданными. Иногда по заданию командования проводили разведку боем.

Это был по-настоящему боевой офицер, щедро делившийся с нами своим боевым и просто житейским опытом, умело прививавший нам чувство любви к своей Родине, преданности её идеалам. Он делал это не только во время проведения с нами своих занятий, но и в любой обстановке повседневного быта. Дела он это не навязчиво, не шаблонно, поэтому всегда находил в нас благодарных слушателей.

Казалось, что он с нами находится постоянно. Он сидел с нами в классе, когда мы готовили уроки на завтрашний день. Следи за тем, чтобы никто никому не мешал, иной раз помогал решить какой-то вопрос своим советом. Он уходил от нас домой после отбоя, а на следующее утро уже присутствовал на подъёме. Всё также аккуратно одетый, подтянутый и побритый. Когда он всё успевал – не знаю. И это с учётом того, что жил он почти на другом конце города (на современной улице Болдина), а троллейбусов ещё не было. Без пересадки до Суворовского училища доехать нельзя даже сейчас. А с учётом того, что к транспортным сложностям необходимо добавить традиционные тульские «осенне-весенние грязи», можно смело сказать: майор Н. Д. Николаев ежедневно совершал свой маленький подвиг, никогда не опоздав к нам на подъём. Офицерам тогда выдавали галоши, которые одевались хоть на сапоги, хоть на ботинки, но ходить по тульской грязи и при этом оставаться чистым, надо было сильно постараться. По улице Свердлова (впрочем, как и вообще по городу) машин ходило очень мало, что позволяло руководству училища один раз в месяц проводить на этой улице общеучилищные утренние физические зарядки. Частных машин тогда ещё не было, изредка ходили грузовики. В апреле мы наконец-то имели право открыть законопаченные на зиму окна, а во время перерывов высовывались наружу, чтобы наблюдать как в огромной луже на углу улиц Свердлова и Тимирязевской застревали и часами буксовали грузовики. Ямы водителям видны не были, поэтому мы с энтузиазмом заключали пари на тему: влетит в яму подъезжающая машина или нет. Иногда ждать приходилось довольно долго. Потом по результатам пари выигравшая группа дружно кричала «Ура!». Впрочем, без всякого злорадства…

Во сколько же времени наш командир вставал, чтобы приходить своевременно? А ведь у него были свои дети, наверное, ревновавшие своего отца к нам…

Он мог ответить на любой вопрос почти из любой области знаний, к обязанностям офицера-воспитателя относился чрезвычайно серьёзно. Понимал и ценил юмор. Основной принцип воспитания, которым он успешно пользовался: «Делай, как я!». К сожалению, такие командиры в моей жизни встречались не так часто, как того хотелось. В основном, пользовался успехом принцип нерадивого политработника: «Делай, как я говорю!». Есть разница?

Строгий наш командир учитывал, что мы – пацаны нуждаемся в каких-то необычных впечатлениях. По мере сил и возможностей он это делал.

В классе он оборудовал «тир» и организовал обучение стрельбе из своего личного совершенно замечательного пневматического пистолета. Мишень прикреплялась кнопками к тыльной стороне обычного классного канцелярского шкафа. При открытой створке шкафа мы и стреляли по этой самой мишени, отойдя к классной доске. Если кто-либо посторонний неожиданно заходил к нам в класс, то створка шкафа немедленно закрывалась. Мы это и делали, чтобы никто из посторонних нас «не заложил» командиру роты…

Стреляли только отличники. Даже соревнования проводили. Никто из старших начальников этой нашей забавы не знал….

Иногда в хорошую летнюю погоду во время занятий физической подготовкой майор Николаев уводил нас на реку Упу, подальше за Попово болото, где мы купались, загорали… Командир наш рисковал, конечно, но никто из нас его ни разу не подвёл.

Несколько раз во время полевых выходов он давал нам пострелять из своего боевого пистолета ТТ…

Именно, майор Н. Д. Николаев «сделал» нас такими, какими мы потом стали. Это он нас научил неустанно трудиться, добиваясь поставленной цели. Это он вывел нас в люди всех вместе и каждого в отдельности.

Например, в те времена для поступления в Московский институт международных отношений, необходимо было предоставить рекомендацию Тульского областного комитета комсомола. Для этого надо было, чтобы этот самый комитет ВЛКСМ хорошо знал того, кого он рекомендует в МГИМО. Знать в лицо, и главное – по практическим делам. Этим занимался майор Николаев. Думаю, что выпускник 1960 года профессор М. Н. Кузнецов своим нынешним положением обязан, прежде всего, уважаемому командиру взвода майору Н. Д. Николаеву.

В сентябре 1952 года среди суворовцев нашего взвода оказался обыкновенный кареглазый мальчишка по фамилии Крылов. Был Владик родом из Тульской области, за учёбу взялся серьёзно, абсолютно ничем особенным не выделялся. Свой первый учебный год в стенах училища окончил без «троек». Мы видели, что для изучения программы ему требовались несколько больше времени, чем всем остальным, но относили это к слабости первых учителей его деревенской школы. Поскольку, на общем собрании взвода мы решили окончить первый учебный год в училище без «троечников», то в помощь Владику были выделены наиболее хорошо успевающие ребята. И с нашей помощью с этой задачей он успешно справился.

Я не знаю, каким образом и в каких архивах майор Николаев получил некую информацию, и этой информацией он поделился с прессой. К нашему Владику приезжал на беседу корреспондент местной тульской молодёжной газеты «Молодой коммунар», после чего в этой газете появилась заметка, глубоко поразившая весь коллектив. Мы, как говорится, «ни сном, ни духом»…

Суть заметки была такова. Когда немецкие войска подошли к Туле, они надеялись быстро и без больших потерь взять город, открывавший прямую дорогу на Москву. Получив здесь по зубам и практически застряв в обороне, стали искать новые способы проведения боевых операций. Каждый шаг вперёд давался им очень дорогой ценой. Тогда под дулами автоматов они собрали всё население окрестных деревень, и пошли в наступление, прикрываясь мирным населением. Среди этого живого щита шла и мать Владика, с ним маленьким на руках. Не могу себе представить, что испытывают люди, находящиеся между двух огней. Как говорится, «не приведи Господи»… Какой человек может выдержать такое зверство? Женщина осталась жива, но её психика этого не выдержала. Владик тогда был грудным ребёнком, поэтому потерявшая рассудок мать продолжала вскармливать сына своей грудью. Ребёнка она подняла, но вскоре умерла, и Владика воспитывала, а позднее и устраивала в Суворовское училище его тётя.

Постепенно мы стали замечать за Владиком некоторые странности. Сначала он съехал в учёбе на одни «тройки», потом вдруг стал интересоваться, как дед Щукарь, заковыристыми иностранными словами. Хорошо их запоминал и часто не к месту ими пользовался. Мог молча и задумчиво долго ходить по длинному коридору. Со стороны казалось, что он с кем-то тихо разговаривает. Дальше таких странностей становилось всё больше и больше…

Майор Николаев организовал обследование Владика у психиатров в областной психиатрической больнице; ему поставили какой-то диагноз и вскоре комиссовали. Николаев помогал Владику с одеждой, организовал его дальнейшее жизненное устройство…

А виной всему – грудное молоко от психически больной матери, со временем покалечившее судьбу человека…

…Фронтовиком был и командир первого взвода нашей роты майор Кузнецов Михаил Егорович. Я уже знал к тому времени, что приказ командира – закон для подчинённого, но по-настоящему прочувствовал суровость этой формулировки только после одного случая.

Среди воспитанников майора М. Е. Кузнецова был суворовец Гена Жигаев, местный, тульский парнишка. Однажды Гена получил от своего командира какой-то приказ. Я не помню сегодня, о чём конкретно шла речь: к определённому времени надо было то ли натереть пол в преподавательской (в личное время), то ли из картона какой-то трафарет вырезать…

Гена приказа не выполнил, а в качестве оправдания стал ссылаться или на отсутствии щётки, или на то, что он картонку не смог найти. Такие «отмазы» ему показались убедительными, и с ними он предстал перед Кузнецовым. Командир собрал взвод и стал рассказывать.

Наверное, какие-то детали этого рассказа я уже подзабыл, но смысл был таким. Ему, только что прибывшему на передний край молодому лейтенанту – выпускнику пехотного училища, дали под начало взвод таких же молодых и необстрелянных пацанов, определили на местности участок обороны, естественно, с задачей «стоять насмерть».

Отрыли, говорит, мы окопы, ждём. И вот появились на горизонте немецкие танки, двигавшиеся в нашем направлении. Неуверенность бойцов нарастала по мере приближения танков и грозила перейти в панику с непредсказуемыми последствиями для всех, в первую очередь, конечно, для меня, как командира взвода. Кое-кто начал поглядывать на ближайший лесок, прикидывая шансы уцелеть в быстром беге. Бойцы вдруг перешли на шёпот, словно боялись, что их услышит приближающийся враг. Страх начинал ощущаться буквально во всём. Даже кузнечики перестали стрекотать, видимо, спрятались. Я чувствовал кожей, что каждый мой боец готов превратиться хоть в кузнечика, хоть в муравья, только бы слиться с этой прохладной русской землёй, только бы не слышать нарастающего с каждой минутой рёва моторов и лязга гусениц гитлеровских танков. Достаточно было кому-то одному выскочить из окопа и броситься сломя голову бежать через поле к казавшемуся таким близким и ласковым, спасительному лесочку, остальных не остановило бы ничего. Тогда гибель всего взвода была бы неминуемой. Я прекрасно понимал безысходность ситуации, но дело было не в низких морально-боевых качествах моих бойцов или моей командирской нерешительности или, тем более, некомпетентности. Тут не было ни моей, ни их вины. Это была не вина, а страшная наша беда, и заключалась она в том, что на весь мой взвод из вооружения в наличии был только пистолет у командира взвода… Чтобы успел застрелиться раньше, чем свои же поставят к стенке за измену Родине… И, конечно, имелись МПЛ – малые пехотные лопатки. Это – против немецких танков.

Но есть приказ, отменить который может только сама смерть. Можно было, конечно, погибнуть геройски, если, размахивая пистолетом, поднять безоружный взвод в последнюю бессмысленную атаку. При этом рвануть на груди гимнастёрку так, чтобы отлетели в некошеную застоявшуюся траву вырванные с мясом пуговицы и крикнуть: «За Родину! За Сталина!».

Я – командир, и принимаю решение: «Слушай мою команду! Всем лечь на дно окопов! И чтобы ни одна сволочь даже носа не высунула! Расстреляю на месте любого!».

Танки не заметили боевых позиций лейтенанта Кузнецова с его безоружными «противотанкистами» и прошли стороной. Сам он довоевал до Победы, а в том первом своём бою людей своих спас. Имел ранения, имел награды…

В тот день молодой лейтенант на своей шкуре понял, что из любого безвыходного положения всегда есть два выхода: один плохой, а другой… очень плохой. Но приказ он выполнил!

Других воспитательных бесед майор Кузнецов тогда не проводил; все его прекрасно поняли и ещё больше зауважали.

В нашем же взводе этого не знали, и по старой кадетской привычке могли «прицепиться» к малейшему промаху офицера. Коллектив всегда реагировал мгновенно. Вспоминается преподаватель автодела полковник запаса, заслуженный человек, участник войны. «Академиев» он не заканчивал, обыкновенный в прошлом рабочий человек, искренне не знавший, искренне не знавший, что грамматически правильно нужно говорить: «поршни», а не «поршня». Мгновенно получил кличку «Поршня», о чём сам даже знал и всё сокрушался: «Вот ведь, гады какие! Всего один раз оговорился, так они меня и стали звать – «Поршня»…

Как-то майор Кузнецов, будучи в роте ответственным офицером, проводил со всей ротой утреннюю физическую зарядку. Стоял он на ступеньках главного входа рядом с пушками и подавал команды, а мы бегали перед главным зданием от братской могилы до фруктового сада и обратно. После очередной команды раздалась реплика Феди Исакова:

– Сам бы попробовал вместе с нами!

Майор Кузнецов остановил роту, и, обращаясь сразу ко всему личному составу роты, сказал:

– Товарищи суворовцы! В боевой обстановке у вас не всегда будет возможность командовать, стоя перед строем своего подразделения. Может случиться – не дай-то Бог – так, что будете командовать, вися вниз головой.

Просто, коротко и очень доходчиво…

Фронтовиком был и командир второго взвода майор Ерофеев. Подробностей его биографии я не помню, но знаю, что он был ранен в голову с небольшим повреждением височной кости. Под кожей можно было видеть, как пульсирует кровь в сосудах. Хороший и авторитетный командир…

Когда нам было лет по 15–16, Сергей Абрамов пригласил в выходной день домой к своей бабушке. Бабушка жила на пересечении улиц Каминского и Демонстрации в комнате на первом этаже двухэтажного кирпичного дома. Комната была поделена на две половинки – спальню и столовую. В спальне стояла бабушкина кровать, старинный комод, ещё какая-то мелочёвка. В столовой стоял диван, тут же у входной двери находилась керосинка для приготовления еды, обычный рукомойник. Удобства и вода находились на улице. В этой столовой Сергей установил теннисный стол, собралось несколько ребят, в том числе и Серёжины друзья ещё по детскому саду Слава Гуляев и Женя Забидаров. И мы играли тогда весь день. Стол занимал почти всю столовую, приходить мимо можно было только бочком, но в пылу азарта на такие мелочи внимания не обращали.

Бабушка была незаурядной личностью с широкой русской душой. Мне она сразу показалась каким-то необыкновенным и в то же время простым и скромным самородком, причём её притягательность не бросалась в глаза до тех пор, пока не начнёшь с ней общаться.

Бабушка Мария имела очень хорошее образование и огромный жизненный опыт, она много знала, поэтому с ней было очень интересно разговаривать на любые темы. Как и у большинства сверстников, у неё был целый букет болезней, на которых она не зацикливалась. Ко мне и другим Серёжиным друзьям она относилась с большой сердечной теплотой. Мы с ней тогда подружились и по выходным дням частенько навещали её. Она всегда была рада, жарила на керосинке картошку, угощала чаем. Дружба с ней продолжалась вплоть до её смерти в 1963 году, когда мы уже оканчивали Тульское артиллерийское училище… Почему я всё время говорю: «Мы?». Потому, что к ней приходил не только я, но и другие суворовцы. Вместе или по отдельности. Всех она знала по имени и по фамилии. У неё можно было оставить в комоде гражданскую рубашку и брюки, чтобы иногда выходить в город без формы.

Став курсантами, мы продолжали навещать бабушку по выходным. По-прежнему она угощала нас жареной картошкой, а мы из магазина напротив приносили к столу пряники, конфеты, сырок, селёдочку к картошке. Бабушка живо интересовалась нашими делами, могла дать дельный совет, просто выслушать человека… Сколько с ней было таких разговоров «за жизнь»… Когда кому-то из нас становилось трудно, он всегда мог найти у бабушки и сочувствие, и понимание. Кто-то приходил переодеться, кто-то никуда не спешил, мог посидеть и просто пообщаться. Иногда пели песни…

Никогда не забуду нашего с ней разговора о моей нелёгкой деревенской судьбе. Я рассказал ей, как в девять лет остался сиротой в глухой ярославской деревне. Как мне повезло, что меня не оставили родные сёстра моего отца и забрали с собой в Ленинград… И вот теперь я учусь в Туле в Суворовском училище, словно так и написано у меня на роду… Странно как-то… Как же так получилось, что мне удалось выбраться из безвыходного, казалось, положения?

Тогда она мне рассказала одну старинную притчу. Она – притча – была настолько яркой, что я запомнил её на долгие годы.

«Много-много лет назад жил да был один бедный крестьянин с женой. Из всего имущества у него была одна курица. Она несла яйца, муж с женой их продавали – тем и сыты бывали. Хотя и не всегда.

Однажды, в самый канун Рождества, курочка возьми и помри. И крестьянин, у которого оставалось лишь несколько медных монеток – угощения к праздничному столу на них никак не купить – отправился просить помощи в церковь к местному батюшке. Но тот, вместо того, чтобы помочь, всего лишь промолвил:

– Господь наш, закрывая дверь, тотчас открывает окно. Раз уж денег твоих почти ни на что не хватает, ступай на рынок и купи первое, что тебе предложат. Я благословляю твою покупку, а поскольку в Рождество случаются чудеса, глядишь, что-нибудь в твоей жизни и изменится навсегда.

Пошёл крестьянин на рынок. Какой-то купец спросил у него, что он ищет.

– Сам не знаю, – говорит крестьянин. – Денег у меня почти нет, а наш батюшка велел мне купить первое, что предложат.

Купец же, хотя и был очень богат, никогда не упускал возможности заработать ещё, а потому сгрёб монеты, нацарапал что-то на клочке бумаги и протянул его крестьянину:

– Батюшка дело говорит! Я – человек верующий, справедливый и продаю тебе своё место в раю. Вот – расписка.

Крестьянин взял расписку и ушёл, а купец возгордился тем, что провернул такую удачную сделку. В тот же вечер, пока в богатом его доме готовили праздничный ужин, рассказал он эту историю жене.

– И не стыдно тебе? – Упрекнула его жена. – Не совестно ли так поступать в день рождения Христа?! Ступай к этому бедняге, забери у него расписку, и без неё не смей показываться мне на глаза!

Испугавшись гнева жены, решил купец послушаться. Отыскал дом, где жил крестьянин. Вошёл и увидел: сидят муж с женой за пустым столом, а посреди стола – клочок бумаги, его расписка.

– Я неправильно поступил, – говорит купец. – Вот твои деньги, верни-ка мне то, что я тебе продал.

– Отчего же неправильно? – отвечает крестьянин. – Я последовал совету нашего батюшки и знаю, что теперь есть у меня нечто благословенное.

– Да, ведь это – всего лишь бумажка! Никто не может продать своё место в раю. Хочешь, я верну тебе вдвое больше, чем взял?

Но бедняк верил в чудеса и не желал возвращать расписку. Купец всё повышал и повышал цену, пока не дошёл до десяти золотых.

– Нет, не пойдёт, – говорит на это крестьянин. – Мне хочется устроить достойную жизнь моей жене, а для этого нужны сто золотых. Такого вот чуда жду я в нынешнее Рождество.

И купец, понимая, что если ещё немного задержится, то его домашние лишатся праздничного стола, уплатил, сколько было сказано, и забрал свою расписку. Для крестьянина с женой свершилось чудо. Купец же выполнил требование жены. А жена купца терзалась сомнениями: не слишком ли сурово она поступила со своим мужем? И после праздничного богослужения она рассказала батюшке всю историю:

– Мой муж повстречал бедняка, которому Вы посоветовали купить первое, что ему предложат. Муж написал на клочке бумаги, что продаёт своё место в раю. Я же сказала, что не будет у нас рождественского ужина, если он не заберёт эту бумажку назад. Муж отдал за неё сто золотых. Может быть, я погорячилась? Неужели место в раю стоит таких денег?

– Ну, во-первых, твой муж проявил великодушие – и не когда-нибудь, а в священный для всего христианского мира день. Во-вторых, он был лишь орудием в руке Господа, пожелавшего сотворить чудо. В-третьих, когда он продал место на небесах всего за пару медяков, оно ровно столько и стоило. А теперь, когда он выкупил его за сто золотых для того лишь, чтобы порадовать свою жену, твёрдо могу сказать тебе, что оно стоит неизмеримо больше».

Рассказ бабушки настолько взволновал меня, что с её выводом я согласился безоговорочно: «На всё воля Божья. Господь наш, закрывая дверь, тотчас открывает окно».

Вот такая была у Серёжи бабушка. Впрочем, почему только «у Серёжи»? Она была нашей бабушкой. Не думаю, чтоб ещё когда-нибудь во Всехсвятском соборе было столько курсантов Тульского артиллерийского училища, как во время её отпевания…

В училище постоянно работали спортивные секции и различные кружки; каждый желающий мог себя посвятить понравившемуся ему делу. Многие, в том числе и я, пробовали себя везде.

Пробовал заняться лёгкой атлетикой, а именно – бегом на короткие дистанции. Но другие ребята бегали гораздо быстрее. Перед выпуском мне удалось выполнить всего лишь норму третьего спортивного разряда. Прыгал в высоту на сто сорок сантиметров, но без всякой техники, с прямого разбега. Как-то решили с Женей Смирновым заняться боксом, пришли в спортзал к майору Силаеву, а он нам и говорит, что, дескать, для спорта вы уже стары.

Пробовал себя в музыке – нет слуха. Нравилось рисовать, этим и занялся. Вскоре майор Н. Д. Николаев поручил мне вести стенгазету, а по своей инициативе совместно с Олегом Балуевым стали выпускать сатирический листок «Жало». Издание сие снискало большую популярность…

Отдельно стоит сказать несколько слов о тематических вечерах. Организовывали и проводили их суворовцы старших классов. Когда мы были ещё салагами, то все наши попытки попасть на танцы после окончания официальной части обычно пресекались на корню. Но вот мы выросли и сами стали организовывать и проводить эти вечера.

Обычно вечер посвящался писателю или поэту, творчество которого мы в данный момент изучали по программе. К официальной части готовили какие-то сценки, читали отрывки из произведений или стихи. Родился свой ротный эстрадный коллектив, поэтому исполнялись и песни. Это было время Цфасмана и Эдди Рознера, начинающей Эдиты Пьехи и уже популярного Арно Бабабджаняна, время Владимира Трошина с его «Тишиной», незабываемыми мелодиями только что вышедшего музыкального фильма «Серенада солнечной долины». Солировал тогда наш собственный Марк Бернес – Игорь Ковалёв. Он пел в сопровождении эстрадного оркестра на всех вечерах и во всех концертах. Приглашались и поющие девчонки из города.

Был в училище и танцевальный кружок. Активным его участником был Федя Исаков. Его коллектив показывали даже по тульскому телевидению. Гвоздём программы у них в коллективе был молдавский танец «Жок». Всем участникам были сшиты национальные молдавские костюмы, в которых ребята лихо отплясывали в телестудии Новомосковска (телестудия тогда базировал в этом городе), а мы переживали за них у телевизора.

Я как-то заглянул на занятия нашего драмкружка, да так там и остался. Помню, ставили мы пьеску про шпионов. Как же без них! Я играл роль начальника по снабжению какой-то большой стройки. Мне сделали живот, одели в полувоенный френч, обули в хромовые сапоги, на голову – парик, на бороду – лёгкую небритость. Ни дать, ни взять – настоящий начальник! Кто играл шпиона, не помню, а следователя КГБ – Олег Балуев. Он показывал шпиону какие-то фотографии и говорил, что он всё знает о прошлом этого фашистского прихвостня… Драмкружком нашим руководил профессионал.

А моя «вина» заключалась в том, что я кому-то сболтнул численность выданных рабочим на стройке фуфаек, а по этим фуфайкам шпион и определил количество рабочих. Кошмар!

Кстати, тогда шпионская тематика была в моде. Из периодики в основном читали окружную газету «Красный воин». Обычно по вечерам старшина М. А. Федулов собирал нас после самоподготовки в классе и вслух читал очередную главу шпионского детектива. Сюжеты были примитивными, но мы верили в этот бред и сопереживали необычайно.

Как-то газета организовала дискуссию среди читателей на тему: «В чём заключается красота человека». Дискуссия продолжалась около полугода, следить за её ходом поручили мне. Я вырезал соответствующие заметки из газеты, делал красочные заголовки. В итоге получилось очень даже неплохо, и доступно было всем.

Я, видимо, приглянулся руководителю драмкружка, ибо с тех пор мне поручалось начинать все концерты художественной самодеятельности училища чтением Маяковского: «Партия и Ленин – близнецы-братья»… Даже в артиллерийском училище Маяковского оставляли всегда мне.

Была в училище и своя переплётная мастерская, я там тоже позанимался. Очень интересно всё, и этот запах столярного клея. Для общего развития очень пригодилось. Занималось много ребят, все тогда наделали себе записных книжек, альбомов, общих тетрадей…

В торце главного здания училища рос небольшой фруктовый сад и располагался огород. Под руководством преподавателей ботаники подполковника Подосинова и майора Дижечки наши ребята приобщались к земле. Организовалась целая группа юннатов. Толя Антонов даже получил медаль ВДНХ за выращенный помидор весов в восемьсот граммов. Володя Митрошин выращивал картофель сорта «Негритёнок». Тёмный насквозь клубень. Я даже не подозревал, что бывает такое чудо на свете.

А чего стоила каштановая аллея перед главным зданием? А изобилие цветов по всей территории училища? Всё делалось руками суворовцев под руководством преподавателей.

По старой нашей традиции на каждый экзамен полагалось ставить на стол экзаменатора букет цветов. Причём считалось, что чем больше взвод поставит на стол цветов, тем больше здесь любят этот предмет и глубже уважают преподавателя.

При сдаче экзаменов в младших классах нам было проще: местных ребят командиры отпускали домой, откуда ребята приносили скромные букеты сирени. На выпускных же экзаменах номер с сиренью не прокатывал, так как в июле она уже не цвела. Встал вопрос: что делать? А сдавать химию без шпаргалок на «отлично» было, мягко говоря, затруднительно. Поэтому задача ставилась архипростая и в то же время архисложная: закрыть преподавателям видимость цветами. Ниши с Федей Исаковым девушки Инна и Галя Романовы жили на улице Гоголевской рядом со сквером Коммунаров, поэтому мы знали, где найти цветы.

«На дело» собрались Федя Исаков, Саша Миронов и я. Майор Николаев к этому времени от нас ушёл в другую роту на повышение, нами командовал майор В. А. Садыков. Он в ту ночь был ответственным офицером в роте, поэтому пришлось посвятить его в наш план. Мы не сказали ему, что пойдём в сквер, рассчитывая на частный сектор, поэтому инструктаж был коротким: «Попадётесь – я вас не видел»…

Дело происходило около полуночи. Мы переоделись в спортивные костюмы и… вперёд. Ворота, ведущие в сквер со стороны проспекта Ленина, были к этому времени закрыты на замок. Мы перелезли через деревянный забор от дома Романовых и оказались у цели. Как положено, короткими перебежками, мы подобрались к большой клумбе пионов прямо напротив центрального входа в сквер… Дальше – дело техники. Нарвали охапки халявных цветов и благополучно вернулись в училище. Цветов было так много, что нам пришлось собирать по казарме все вёдра и всякие банки, чтобы наполнить их водой и разместить наши трофеи. Преподавателей видно не было, поэтому экзамен мы сдали очень успешно.

Преподаватель химии подполковник Орлов просто светился от счастья: прежде ни на один выпускной экзамен суворовцы столько цветов не приносили. Впрочем, с возрастом появилось и до сих пор не проходит запоздалое чувство неловкости за содеянное…

В 1963 году я окончил Тульское артиллерийское училище по специальности «метеорологическое обеспечение войск» и пять лет служил в отдельном разведывательном артиллерийском дивизионе в Брестской крепости вначале в должности начальника метеостанции, затем – командиром радиотехнической батареи. Служба пришлась мне п

« назад