Отец и мать учителя. Окончили Мичуринский педагогический институт. Мать (Макарова Татьяна Сергеевна) так всю жизнь и писала во всех анкетах в строке образование: «незаконченное высшее» (не среднее и не высшее), специальность – математика. Отец после учительского, в 1950 году заочно окончил Тамбовский педагогический институт, что автоматически подразумевало на пиджаке ромбик о высшем образовании, в простонародии – «поплавок»; специализация – русский язык и литература.

Март пятьдесят третьего. Начало месяца. Утопающие в сугробах дома. По улицам только санные следы, укатавшие дорогу до асфальтовой твёрдости («асфальтовая твёрдость» – тогда в селе такого понятия-то не было; это из нынешнего времени такие ассоциации). Электричества нет и в помине. Вода – в колодцах. «Удобства» – во дворе. Радио проведут только через несколько лет. На всё село пять радиоприёмников (громадные агрегаты с тяжёлыми угольными батареями питания и антеннами на крышах; у нас был радиоприёмник «Искра»).

Кто имел эти чудо-машины (по тем временам в сельской местности так оно и было на самом деле): в сельсовете; в правлении колхоза (колхоз имени Ленина – середнячок-колхоз по всем показателям во все времена, но твёрдый середнячок); в школе; у директора школы; у нас (отец в ту пору был уже завучем – вторым человеком в школьной табеле о рангах).

И у этих очагов культуры собирались все жители нашего села. Все!!! Даже женщины (сельские замордованные непосильным трудом бабы) с грудными младенцами. Все!!! Все внимали жутким словам диктора: «Умер Сталин»…

В свои пять с небольшим хвостиком лет я не совсем понимал всю полноту трагедии, охватившее наше село (считай – всю страну, всю Державу), но, видя рыдание матери, видя слёзы отца, своим детским, звериным чутьём уловил, что нас постигло что-то невероятно страшное и непоправимое…

Умер Сталин…

…Школа. Двухэтажная сельская школа. В нашем наборе, наборе пятьдесят пятого года, было два первых класса и пять (пять!) десятых. По сорок и более человек в каждом классе. В нашу школу-десятилетку ходили учиться из пяти-шести соседних сёл и деревень, где были только четырёх- и семилетки (в то время выпускные классы – седьмой и десятый)…

…Мать всегда (!), к каждому (!) уроку за всю свою педагогическую деятельность писала подробные планы уроков. Всегда! И кучи тетрадей. Кучищи! Монблан! Эверест! Тетрадей учеников – с домашними заданиями, с контрольными работами (к следующему уроку все должно быть проверены, с разбором каждой ошибки). И не у одного класса, а трёх-четырёх. Каждый день! А отец никогда планов не писал, черкнёт пару строк – и готов к занятиям. Он, в основном, преподавал в вечерней школе (вечерняя школа – это после двух дневных смен, где занимались нормальные по возрасту ученики, по вечерам приходили те, кто не успел получить образование (семи или десятилетки) в войну, в тяжёлые послевоенные годы, т. е. простые советские колхозники разных возрастов (помните многосерийный фильм «Большая перемена»? Всё точно также происходило – только со скидкой на время и место). И он там тоже преподавал. На уроках его (как говорили ученики) слышно было, как летают мухи по классу, как вибрируют стёкла в окнах от малейшего ветерка. Как жаль, что мне не пришлось учиться в его классе, хотя, по большому (!) счёту вся его жизнь для меня была уроком. Отца в школе не боялись. Нет! Мать боялись – на её уроках тоже стояла тишина. Но… Другая тишина. Отца не боялись. Директора школы не боялись. Что такое директор школы в большом селе? В середине двадцатого века? Третий человек в сельской иерархии: председатель сельского совета, председатель колхоза, директор школы. А учитывая его военное прошлое, его орден, на всю округу всего два Красных Знамени, его высшее образование (по-моему, в те времена – только одно на весь колхоз) плюс его постоянное депутатство в сельском Совете – непререкаемый авторитет среди сельчан. Со всеми бедами и радостями шли к нему со всего села. Занесёт кого-то судьба из его выпускников с заоблачных высот (для того времени – работа в Москве, служба в Армии – большая высота!) в родные просторы, обязательно приходят к отцу.

Что характерно (по своей природе дети жестоки, безкомпромиссны в своих суждениях, их на мякине не проведёшь), в школе у всех (до самого последнего сторожа) были клички, дразнилки, устный фольклор, своей безжалостной точностью и меткостью, характеризующие каждого. В письменном виде это творчество проявлялось везде (на стенах туалетов – естественно, удобства, как и в каждом селе, – на улице), на партах, на деревьях, на стенах классов и коридоров.

Ещё раз повторю: у всех учителей (у всех!) были клички. У отца, за всю его педагогическую деятельность никогда (н-и-к-о-г-д-а!!!) не было кличек. У него одного на всю школу. А может – и на весь район.

…В детстве меня покусала собака моего приятеля Толяна Краденова.

Домой идти страшно. Толяна накажут за собаку, меня – за разорванные штаны: разбор полётов обещал иметь место очень и очень чреватыми последствиями. Поэтому, выбирая наименьшее из зол, объяснили, что собака была бездомная, а штаны порваны о гвоздь.

Мать, конечно, в полуистерике: Бешеная!!! Срочно в Город!!! Мичуринск так называли – Город с большой буквы. Город – не Тамбов, областной центр, – вон, он где; это во времена Лермонтова его не обозначали на генеральных картах, а сейчас – там Обком (!!!) партии. Город – это и не Москва, столица наша, вообще, на другой планете. Мичуринск был для нас, сельских жителей, особенно ребятни, Городом с большой буквы, ближайшим центром незнакомой, манящей цивилизации, центром прогресса и недоступных нашему воображению развлечений и соблазнов.

Вот, в Город, в больницу, мы с отцом, на колхозной машине (в школе в ту пору из транспортных средств была только лошадь по кличке Мерин – с конюхом Алексеем Тихоновичем, фамилию забыл) и поехали. В больнице быстро во всём разобрались, сделали прививку от столбняка (это я сейчас такой грамотный) и преподнесли «сюрприз» словами врача:

– От бешенства необходимо сделать в живот (до сих пор помню эти слова) ещё сорок (!!!) уколов.

Собака-то безхозная, наверняка, бешенная. Пришлось доставать «скелет из шкафа» и во всём признаваться о хозяине собаки.

– Всё равно – сорок уколов!

Мы с отцом переглянулись. И под расписку, ничего не сказав матери, мы (вернее, я) отделались одним уколом от столбняка. Не было у собаки бешенства. А на мне к школе зажило, как на собаке.

…Старше меня на два класса учился Анатолий Жданов, с которым дружил до середины семидесятых годов, после чего (вернее, после его окончания Военной академии имени М. В. Фрунзе), мы как-то потерялись в постоянных сменах военных городков. Да, ладно – думаю, нужда или, скорее всего, ностальгия поможет нам опять встретиться.

После десятилетки задумал он поступать в военное училище (это-то с его отметками, но… но первый разряд по лыжам, он и в Африке – первый разряд). А его невзлюбил завуч (Чеканов Сергей Ильич, преподаватель истории; к слову сказать, этого доморощенного «просто Ильича» никто, не то что не любил, а мало кто и уважал; не было таких, практически, в школе). Невзлюбил Жданова за упрямый, открытый характер и пообещал ему, что тот окончит школу без аттестата – прощай училище. То есть, по истории у него будет не выше «неуда».

Отец всегда неравнодушно относился к моему старшему другу. Наверное, и у него такое же было детство (да, не наверное, а точно – такое, безотцовское детство). И всегда отец, чем мог, помогал ему. Помогал, вплоть до последнего экзамена. Ну, не су… собака ли эта судьба-злодейка: в день экзамена по истории (последнего выпускного экзамена!) отца вызывают в Мичуринск, в РОНО (Районный отдел народного образования) по каким-то неотложным, сверхсрочным делам (а не козни ли это завуча – пришло мне в голову только сейчас, когда пишу эти строки).

«Закон подлости» не подвёл и на этот раз: по истории у Жданова – «двойка». Жданов – без аттестата. Выпускной вечер – без Жданова.

Конечно, на отца донесли, стукнули куда следует за исправленный экзаменационный протокол по истории (как директор школы – председатель экзаменационной комиссии, имел право изменить отметку. Или – не имел?).

Донесли!

Донесли за выданный Анатолию Жданову аттестат зрелости.

…В нашем селе среди колоритной компании «юродивых» особое место занимал вполне нормальный старичок дядя Гриша, Гришаня. Всегда – в чистой, но ужасно рваной одежде.

Он не был «дурачком», не был блаженным, не был юродивым, он был профессиональным нищим, побирушкой, нигде не работал, да, его и никто не заставлял работать. Жил он один в доме, кстати, тоже всегда – чистом, опрятном, ухоженном. Живности: курочек, там, чего ещё, никогда не имел. Через плечо – холщёвая сумка, торба (нынче молодёжь переняла эту моду – ходить с такими торбами; будь жив Гришаня, запросто мог бы отсудить приоритет этого лейбла вместе с брендом).

Так вот, он ходил по домам, собирал милостыню (дань ли?), побирался. На все праздники (Новый год; Рождество; «Старый Новый год» в те времена не считался праздником, его никак не отмечали; День Советской Армии, 8 марта – тогда рабочие дни; День Парижской коммуны (!); 1 мая; День Победы – это святое!; День Октябрьской Революции – 7 ноября; День Конституции – День Сталинской Конституции 5 декабря) он заходил и к нам. И всегда отец подносил ему лафитничек или стопарик (не знаю, чем они отличаются, но в пересчёте на нынешние размеры ёмкости – это сто грамм водки; столько и отец принимал в одноразовую дозу). Закуска – корочка ржаного (не «чёрного», не бывает хлеб «чёрным») хлеба. Больше на закуску Гришаня у нас ничего себе не позволял.

Но… В других домах он истово крестился на иконостас и читал, вернее, неразборчиво бормотал молитвы. У всех, в Красном углу каждого дома – термином «избы», по-моему, у нас в селе не пользовались – обязательный атрибут: иконостас – у кого в одну-две иконы, у кого во весь угол от потолка до стола – с горящей лампадкой. У нас икон не было (родители – коммунисты-атеисты: положение сельской интеллигенции и генеральная линия партии обязывали) и Гришаня всегда пел… «Интернационал». Два обязательных куплета. Выпивал, причитающиеся ему сто граммов, крякал, закусывал корочкой ржаного хлеба и продолжал совершать свой обход.

…В начале пятидесятых годов отец получил от матери в подарок одноствольное ружьё, по-моему, «Ижевку».

Соседи удивлялись: заядлые охотники, отмахивая не один километр, порой возвращались без трофеев, а отец, сидя на одном месте, никогда не приходил без добычи. Утки, куропатки, зайцы частенько разнообразили наш стол.

– Пока они ходят, распугивают дичь, – любил он шутить, – она вся бежит-летит на меня, и мне остаётся только нажимать на курок.

Стрелком он был отменным. Как говорится: «Десять из десяти».

…Заядлый рыбак, отец однажды в дождливый осенний день с утра ушёл на рыбалку и вернулся только к вечеру. Сняв в сенцах калоши, он в сером, брезентовом, до пола достающем и наглухо застёгнутом под самым горлом плаще вошёл на кухню, держа в руке кукан с десятком пойманных пескарей. Пятилетний сын (то есть – я) и кот – каждый, естественно, со своим интересом – разглядывали рыбёшек. Мать, держа на руках годовалую Татьяну, не без сарказма констатировала:

– И стоило в такую мерзопакостность весь день из-за каких-то силявок мёрзнуть на речке.

Отвернувшись от неё, отец незаметно расстегнул плащ, а когда повернулся… Когда повернулся, мать чуть не выронила сестру из рук, – от самого подбородка отца и хвостом чуть не касаясь пола на толстой верёвке красовался огромный сом.

– На червя поймал, – небрежно так бросил отец, развязывая на шее узел верёвки.

« назад