Да, да прошло именно сорок лет с того момента, когда я последний раз ходил по улицам своего родного села Ново-Тарбеево. И все эти сорок лет меня не покидало желание, усиливающееся год от года, посетить своё родное село, село своего детства.

Сорок лет Моисей водил свою паству по пустыне, чтобы евреи напрочь забыли своё прошлоё, свои корни, а забыл ли я?..

…Дорожный знак на окраине села показал, что села Ново-Тарбеево больше не существует, Джипиэс моментально подтвердил эту информацию.

Новое Тарбеево – кому-то в голову пришло (вернее, стукнуло) изменить одну букву и убрать дефис. Кому-то другому придёт в забубённую головушку изменить или убрать целое слово из названия села, а ещё лучше – совсем стереть это название, совсем вытравить из сознания и памяти не только название, но и само село.

В Туле до 2016 года выходил литературный сборник «ИВАН-ОЗЕРО», затем это название «умники» и Союза писателей заменили на «ТУЛЬСКОЕ СЛОВО». Иван-озеро – из него берёт начало великая русская река Дон, а «Тульское слово» – газета тульских анархистов начала ХХ века.

…Царапая машину ветками кустов, с обеих сторон окруживших просёлок, оказались на центральной улице. Вот и родной дом – бывшая ЦПШ (Церковно-приходская школа; не путать с Центральной партийной школой) – отреставрированный, с жилым вторым этажом дом рачительного хозяина; огромный двор, сараи, амбары, загоны для скота и птицы, сельхозтехника неподалёку и… старый, покосившийся сарай прямо напротив дома. Сарай, которому более не только сорока, но и более пятидесяти или, может даже – шестидесяти лет.

– Уж, очень добротный и большой в сарае погреб, – поясняет новый хозяин дома, дома, в котором жили три семьи учителей: наша семья (пять человек; три комнаты), семья завуча школы Чеканова Сергея Ильича (четыре человека; две комнаты) и семья учителя начальных классов Богоявленского Михаила Андреевича (четыре человека; две комнаты).

В этот погреб, отдыхая у бабушки и дедушки, падал один из трёх внуков – мой сын Алёшка, сыновья средней сестры Татьяны Дениска и Егорка. Доставала непутёвого всего в слезах, но без каких-либо повреждений, Егорку моя младшая сестра Ольга.

Чуть дальше от нашего (нашего, нашего – жив курилка) дома – мост через ручей, заросший с обеих сторон непролазной чащей из всевозможных кустов, лебеды и крапивы в человеческий и выше рост: воды совсем не видно. Но не только ручей зарос, всё свободное пространство в селе и за околицей в отсутствии стада (да, что стада – единичные экземпляры крупнорогатого скота и те встречаются редко, а о блеющих и говорить-то нечего) коров, овец и коз медленно превращается в первозданные джунгли средней полосы России.

В то, далёкое время моего детства мост, вернее, не мост а этот ручей служил индикатором весенних каникул. По расписанию школьные весенние каникулы проходили между третьей и четвёртой четвертью. В нашей школе каникулы зависели от этого ручья, в паводок своими разбушевавшимися водами затопляя дорогу с обеих сторон моста, что, естественно, отрезало дорогу в светоч знаний. И каникулы иногда в очень сильный паводок могли длиться более семи положенных дней.

Теперь – штришок о мосте из моего отрочества…

…Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год (7476 год по арийскому календарю). Сентябрь. Конец месяца. Три часа, ночи ли, утра ли? Три часа.

Весь окрест сотрясающие раскаты грома заставили нас (меня и Раиску Попову, училку английского, мою ровесницу) выползти из шалаша. Над нами безлунное, безоблачное (!) небо, звезды; потянуться получше, рукой достанешь. И… раскаты грома. И… молнии, сплошной стеной падающие в землю около моего дома (от шалаша до дома ровно двести пятьдесят три метра – специально измерил на следующий день).

Рядом с моим домом, метрах в двадцати, протекает неширокий и неглубокий ручей, прямо перед домом – горбатый мостик без перил, соединяющий дорогой две сельские улицы. И в этот мостик, и в этот ручей, в землю вокруг мостика с безоблачного (!), звездного неба, жутким грохотом падали зигзаги молний. Падали не стремительно, неуловимо, не как бросок кобры, не вонзались огненным кинжалом в землю, а именно падали. С отчетливо различимыми зигзагами. Сплошной частокол стоял из этих молний. А мне идти домой. Не компрометировать же училку, мою будущую несостоявшуюся невесту, и не играть перед ней труса.

И я пошел.

Пошёл в неизведанное. В неизбежное. В неотвратимое. Страшно! Жутко! Кошмарно! Ужасно! Но, в то же время меня тянуло, притягивало что-то неведомое к этому злополучному мосту, к этой электрической вакханалии.

Слышалось, по мере моего приближения, шипение воды от попадавших в ручей молний, через адский грохот, доносилось даже это зловещее шипение.

Вот – молнии рядом. Они, эти гигантские змееподобные, огненные чудовища рядом. Запах концентрированного озона, почти раскаленный воздух. Я делаю еще шаг и… молнии передо мной раздвигаются, образуя неширокий коридор. Я передвигаюсь на полусогнутых. Волосы в электрическом поле стоят дыбом, потрескивая от статистического (или там какого?) электричества. Но я живой, я продолжаю в полшага пробираться, продираться вперед.

Центр моста. Я оказываюсь в сплошной полосе сплошного огня: справа, слева, впереди, сзади, сверху – одни молнии. Я глухой от грохота…

Наконец, мост пройден. Сзади – продолжающийся грохот и сполохи молний. Впереди – сплошная темнота, одно светлое пятно: светящееся кухонное окно моего дома.

Отец никогда не ложился спать, пока я не приходил домой с гулянок. Оторвавшись от чтения (читал-то, читал-то, вернее, как и вся настоящая русская интеллигенция, не читал, а перечитывал Гоголя. «Вия» перечитывал), поправив очки, осмотрев меня с головы до ног, он недоуменно констатировал:

– Почему ты – сухой?

Я не понял, не врубился: почему я сухой, почему не мокрый…

– На улице ведь дождь, гроза: гром, молнии…

…За мостом, метрах в шестидесяти – школа. Вначале – двухэтажная деревянная, затем – большая одноэтажная, теперь – опять двухэтажная, но вся из кирпича. Нет, соврал – не школа, а недостроенный каким-то новым, не то сверхновым «русским» кирпичный монстр.

Нет школы – нет учеников или, нет учеников – нет и школы. 15 (пятнадцать детишек) !!! со всего села возят за десять километров в ещё уцелевшую сельскую десятилетку.

В конце сороковых – начале пятидесятых годах прошлого века в Ново-Тарбеевской школе выпускалось от шести до восьми классов по сорок человек в каждом. Не считая вечерней школы.

…Школа. Двухэтажная деревянная сельская школа. В нашем наборе, наборе пятьдесят пятого года, было два первых класса и пять (пять!) десятых. По сорок и более человек в каждом классе.

В нашу школу-десятилетку ходили учиться из пяти-шести соседних сёл и деревень, где были только четырех– и семилетки (в то время выпускными классами были седьмой и десятый). Это только печально знаменитый «кукурузник» влез и в образование своим грязным сапожищем – или ООНовским ботинком? – и сделал выпускными восьмой и одиннадцатый; я тоже попал под «раздачу» – единственный одиннадцатилетний выпуск в школе и «смерть фашизму» на вступительных экзаменах в институт, где конкурс среди школьников – восемнадцать с половиной человек! На одно место.

…Подъезжая к селу, вышел на обочину дороги (шоссе Мичуринск–Липецк) и окунулся в тридцатипятиградусное пекло. Пекло – не городское с привкусами выхлопных газов и ядовитых испарений асфальтовых покрытий, а пекло – обволакивающее целебным запахом полыни и подсолнухов, растущих на бескрайних частных полях по обе стороны дороги, ласковым теплом, достающее до самых «печёнок». Пекло… да, и не пекло вовсе, а своё родное, давно забытое ощущение счастливого деревенского детства, ощущение, заставляющее наворачиваться слёзам на глазах.

Рядом, вон, на том пригорке стояли вагончики монтажников, тянущих две нити ЛЭП «Волгоград–Москва». Туда все пацаны села ходили за кусками алюминиево-стальных толстых проводов, чтобы потом из них сооружать подобие сетки рабица и огораживать свои приусадебные участки от всюду пролезающих цыплят.

Чуть дальше стояли вагончики строителей нефтепровода «Дружба», где в полевом магазинчике продавали всяческие деликатесы. Но мы покупали там только ситный хлеб – большие караваи пшеничного (белого) хлеба, которого не пекли ни в самом селе, не привозили из Города (так именовался у нас Мичуринск – Город).

…Наконец – долгожданная встреча трёх Колек: Колька Макаров – автор этих строк, Колька Грезнев – на два года моложе автора, Колька Климанов – на два года моложе Грезнева. В этой компании не хватает Бэна Джойса – Тольки Жданова, на два года старше автора.

…Бэн Джойс!

Имя это я вначале услышал, а потом прочитал «Остров сокровищ». Но это было ни имя, ни прозвище, ни кличка. Так звали Тольку Жданова из того самого 5 «А». А кличка, дразнилка у него была другая: «Бык».

Коренастый, упрямый, несокрушимый ни в драках, ни в играх Бык. И в справедливости, в честности несокрушимый. Б-ы-к!

Из простой крестьянской семьи, с детства приученный (да, как и все из нас) к тяжелой сельской жизни. Но учился плохо; двойки-тройки. Не успевал он учиться. Всё хозяйство держалось на нем: отца не было (не помню почему, врать не буду, но знаю точно, семью отец не бросал), мать больная, младшая сестра – Валентина училась со мной в одном классе.

Уважали его все: и взрослые, и сверстники, и младшее поколение. В десятом классе бегал на лыжах по первому разряду.

После десятилетки задумал он поступать в военное училище (это-то с его отметками, но… но первый разряд по лыжам, он и в Африке – первый разряд). А его невзлюбил завуч (Чеканов Сергей Ильич, преподаватель истории; его никто, не то что не любил, а мало кто и уважал; не было таких, практически). Невзлюбил за упрямый, открытый характер и пообещал, что наш Бэн Джойс закончит школу без аттестата, т. е. по истории у него будет не более двух баллов и прощай училище.

Отец всегда неравнодушно относился к Бэн Джойсу. Наверное, и у него такое же было детство (да, не наверное, а точно такое, без отцовское детство). И всегда, чем мог, помогал ему. Помогал, вплоть до последнего экзамена. Ну, не су… собака ли эта судьба-злодейка: в день экзамена по истории (последнего выпускного экзамена!) отца вызывают в Мичуринск в РОНО (Районный отдел народного образования) по каким-то неотложным, сверхсрочным делам (а не козни ли это завуча – пришло мне в голову только сейчас, когда пишу эти строки).

«Закон подлости» не подвёл и в этот раз: по истории у Бэна Джойса – «двойка». Бэн Джойс без аттестата. Выпускной вечер без Бэна Джойса. Без нашего Тольки Жданова.

Конечно, на отца донесли, стукнули куда следует за исправленный экзаменационный протокол по истории (как никак директор школы – председатель экзаменационной комиссии, имеет право).

Донесли!

Донесли за выданный Бэну Джойсу Аттестат Зрелости.

Последний раз я, лейтенант медицинской службы, встречался с Бэном Джойсом, с гвардии майором Анатолием Ждановым, слушателем военной Академии имени М. В. Фрунзе, неоднок – ратным призером первенств страны по самбо, в далеком семьдесят четвертом году в мае, случайно, у метро «Парк Культуры».

Где он сейчас? Бэн Джойс… Из моего детства…

…Колька Грезнев – Грезнев Николай Васильевич, – прошедший за тридцать девять лет путь от простого рабочего до директора крупнейшего завода по производству заслонок для газовой отрасли в Усть-Каменогорске, лично знакомый с президентом Казахстана Назарбаевым. Грезнев и заехал за мной из Москвы, где живёт после выхода на заслуженный отдых.

– Моя секретарша, имея высшее филологическое образование, – стоя напротив бывшей школы рассказывает Грезнев (Пузанок – его детский «псевдоним»), – перед тем как приносить мне на подпись, тщательнейшим образом проверяла и отбраковывала за любую грамматическую или там какую другую ошибку документы. Поясняя при этом: «Я не хочу быть уволенной из-за ваших ошибок! Николай Васильевич учился русскому языку и литературе у Самого Алексея Дмитриевича Макарова!».

– Да, твой отец, – обращаясь ко мне, продолжает Грезнев, – давал нам капитальнейшие знания. А вот, мать математике нас, и меня в том числе, не научила.

И, видя моей недоумение:

– Твоя мать доводила нас до восьмого и в девятый класс передавала Коту – Бородину Владимиру Дмитриевичу, никудышнему и никчёмому математику даже по сельским меркам.

– У матери не было высшего образования, поэтому её потолок – семи-, затем – восьмилетка.

…Мать всегда (!), к каждому (!) уроку за всю свою педагогическую деятельность писала подробные планы уроков. Всегда!

И кучи тетрадей. Кучищи! Монблан! Эверест! Тетрадей учеников – с домашними заданиями, с контрольными работами (к следующему уроку всё должны быть проверены, с разбором каждой ошибки). И не у одного класса, а у трех-четырех. Каждый день! Отец никогда планов не писал, черкнёт пару строк – и готов к занятиям. Он в основном преподавал в вечерней школе (вечерняя школа – это после двух дневных смен, где занимались нормальные по возрасту ученики, по вечерам приходили те, кто не успел получить образование (семи – или десятилетки) в войну, в тяжелые послевоенные годы, т. е. простые советские колхозники разных возрастов (помните много – серийный фильм «Большая перемена»? Все точно так же происходило – только со скидкой на время и место). И он там тоже преподавал. На уроках его (как говорили ученики) слышно было, как летают мухи по классу, как вибрируют стекла в окнах от малейшего ветерка.

Как жаль, что мне не пришлось учиться в его классе, хотя, по большому (!) счёту, вся его жизнь для меня была уроком. Отца в школе не боялись. Нет! Мать боялись – на её уроках тоже стояла тишина. Но… Другая тишина. Отца не боялись. Директора школы не боялись. Что такое директор школы в большом селе? В середине двадцатого века? Третий человек в сельской иерархии: председатель сельсовета, председатель колхоза, директор школы. А учитывая его военное прошлое, его орден, на всю округу всего два Красных Знамени, его высшее образование (по-моему, в те времена – только одно на весь колхоз) плюс его постоянное депутатство в Сельском Совете – непререкаемый авторитет среди сельчан. Со всеми бедами и радостями шли к нему со всего села. Занесет кого-то судьба из его выпускников с заоблачных высот (а для села того времени – работа в Москве, служба в армии – большая высота!) в родные просторы, обязательно приходят к отцу.

И что характерно (по своей природе дети жестоки, безкомпромиссны в своих суждениях, их на мякине не проведешь), в школе у всех (до самого последнего сторожа) были клички, дразнилки, устный фольклор, своей безжалостной точностью и меткостью, характеризующих каждого. В письменном виде это творчество появлялось везде (на стенах туалетов – естественно, удобства, как и во всем селе, на улице), на партах, на деревьях, на стенах классов и коридоров.

Ещё раз повторю: у всех учителей (у всех!) были клички. У отца, за всю его педагогическую деятельность никогда (н-и-к-о-г-д-а!!!) не было кличек. У него одного на всю школу. А может – и на весь район…

…При каждом приезде в родное село Грезнев обязательно посещает погост и наводит порядок на могилах, где похоронены его родители и двоюродный дед, все с фамилией Грязнев.

– Половина нашей семьи носит фамилию Грязнев, половина, в том числе, и я – фамилию Грезнев. В сельсовете – разные сидели «писарюги».

И продолжает с гордостью.

– Через Интернет нашёл своего деда, вернее, его могилу во Львове, где он погиб в Первую мировую войну в пятнадцатом году.

…У Кольки Климанова – Николая Григорьевича Климанова, подполковника в отставке – в село свой дом. Здесь, то есть в селе, он родился, здесь вырос, здесь поступил в Камышенское высшее военное строительное командное училище. По увольнении из Армии и получив квартиру в Воронеже, он по несколько раз в год приезжает в село, где у него имеется небольшой огородик и такой же небольшой дворик.

– Половина команды – чемпиона Тамбовской области по эстафете четыре по сто – в сборе. – Обнимаясь со мной, он смахивает слезу и поясняет Грезневу. – На чемпионате ДСО «Урожай» Макаров бежал первый этап, передавая мне эстафетную палочку; на третьем и четвёртом этапе бежали также наши, новотарбеевские школьники.

– Нет, – поправляю Климанова, – у меня – два чемпионства. Ты – числился трактористом, а я проходил комбайнёром широкого профиля.

…По приезду на летние каникулы в родное село спорткомитет Мичуринского района трижды приглашал меня выступать на первенстве области по лёгкой атлетике за спортобщество «Урожай». Естественно, в документах я значился комбайнёром колхоза имени Ленина, куда входило и село Ново-Тарбеево.

Так как в Мичуринской школе № 8 и Рязанском мединституте я тренировался у профессиональных тренеров, то тренировки бегунов по приезду на соревнования в Тамбов входили в мои обязанности. И в Мичуринске, и в Рязани в самой престижной эстафете четыре по сто метров мне всегда доверяли первый этап – у всех выигрывал стартовый рывок.

В Тамбове мне тоже пришлось бежать первый этап, но в этой эстафете первый и третий этапы бежали мужчины, а второй и четвёртый – девушки. На тренировках самым сложным элементом оказалась передача эстафетной палочки от первого этапа, то есть меня, второму этапу, то есть девушке из соседнего колхоза «Рассвет».

И в очередном тренировочном забеге, как обычно, на максимально возможной скорости передаю палочку правой рукой в её левую руку и она…

Она, получив палочку, резко берёт вправо и левой стопой попадает под мою шиповку на правой ноге. Стопа пропорота насквозь в трёх местах, кровищи – ужас. От девчушки – не помню её имени-фамилии – ни слёз, ни стонов. К счастью, ни сухожилия, ни кости не задеты.

Срочно четвёртый этап переставляем на второй, а на четвёртый этап ставится спортсменка из запаса.

Финальный забег даже в таком ослабленном составе мы выигрываем с рекордом области. Меня приглашают войти в сборную области на первенство России ДСО «Урожай» в Волгограде. Я скромно отказываюсь, не называя причины – числился в то время по рязанскому «Буревестнику».

…Перекусив с дороги, наше трио Николаев среди зарослей тех же кустов, крапивы и лебеды выдвинулись на речку. Речка, кстати река Воронеж, к сожалению, являла собой тоже удручающее явление. Только небольшой пятачок чистой воды и не заросшего берега, на Джипиэсовской карте именуемый «пляжем», манил нас более-менее какой-то свежестью и прохладой.

По дороге Климанов нас предупредил, что в селе отмечается нашествие змей – гадюк и медянок, поэтому ходить необходимо с оглядкой и осторожностью. Да-а, в детстве в лес по грибы и ягоды ходили, не обращая внимания на змей. И в лес-то дорога, как и все сельские дороги, была в приличном состоянии. Сейчас же в лес и пройти-то можно с превеликим трудом: от речки до первых деревьев сплошные заросли многолетней сухой травы в человеческий рост и никаких дорог.

Искупались, вспоминая заплыва на противоположный берег за арбузами и дынями, созревающие на обширных колхозных полях, вспоминая, как мой отец здесь ловил рыбу.

Возвращаясь с купания в село, Климанов закурил, а я вспомнил своё первое и последнее знакомство с этой «дрянью».

…В детстве курить, наверное, пробовали все деревенские, а может и городские, мальчишки.

Не обошло и меня это увлечение.

После весенних каникул – в большинстве сёл и деревень каникулы соответствовали весеннему паводку – в одно солнечное воскресенье ватага сельской ребятни собралась на уже просушенном заливном лугу.

Разожгли костёр из сухих водорослей, нашли корни какого-то болотного растения, похожие на стебли бамбука, смастерили из них подобие курительных трубок и… и набили эти трубки растёртыми до порошка сухими водорослями.

Стали курить. Дошла очередь и до меня – глубокий вдох… Мои лёгкие вывернулись наизнанку – кашель, слёзы, сопли: минут пять длилось это моё первое и последнее знакомство с курением.

На всю жизнь осталось это отвратительнейшее состояние организма, отбив напрочь возможные будущие попытки курения.

…Вечером я пошёл в гости к своей детской подруге, однокласснице Нинке Ткачёвой – Нине Григорьевне Ткачёвой. На другой конец села.

На центральной улице – асфальт, где лучше, где хуже; на обочине улицы стоят мусорные контейнеры; в каждом доме – газ и вода, у кого-то – и канализация, электричество – это естественно; на некоторых домах – тарелки телевизионных антенн. Но многие дома пустуют, многие разрушены, огороды в непролазных зарослях из всё тех же кустов, крапивы и лебеды.

…В памяти всплывает зима: по Цельсию – ниже тридцати. Март пятьдесят третьего. Пятое число. Растерянные, осунувшиеся лица, красные флаги с черными лентами.

Мы (наша семья – отец, мать, сестра Татьяна и я) живём в деревне, вернее, в селе.

Село Ново-Тарбеево – в двадцати километрах западнее Мичуринска, на берегу реки Воронеж, в ту пору полноводной широкой реки.

Отец и мать – учителя. Окончили Мичуринский учительский институт. Мать (Макарова Татьяна Сергеевна) так всю жизнь и писала во всех анкетах в строке образование: «незаконченное высшее» (не среднее и не высшее), специальность – математика. Отец после учительского, в пятидесятом заочно окончил Тамбовский педагогический (что автоматически подразумевало на пиджаке ромбик высшего образования – «поплавок»); русский язык и литература.

Март пятьдесят третьего. Начало месяца. Утопающие в сугробах дома. По улицам только санные следы, укатавшие дорогу до асфальтовой твёрдости («асфальтовая твёрдость» – тогда в селе такого и понятия-то не было; это из нынешнего времени такие ассоциации). Электричества нет и в помине. Вода в колодцах, «удобства» – во дворе. Радио проведут только через несколько лет.

На всё село пять радиоприемников (громадные агрегаты с тяжелыми угольными батареями питания и антеннами на крышах; у нас был радиоприемник «Искра»).

Кто имел эти чудо-машины (по тем временам в сельской местности так оно было на самом деле): в сельсовете; в правлении колхоза (колхоз имени Ленина – середнячок-колхоз по всем показателям во все времена, но «железный» середнячок); в школе; у директора школы; у нас (отец в ту пору был уже завучем – вторым человеком в школьном табеле о рангах).

И у этих очагов культуры собрались все жители нашего села. Все!!! Даже женщины (сельские замордованные непосильным трудом бабы) с грудными младенцами. Все!!! Все внимали жутким, страшным словам диктора: «Умер Сталин»…

Умер Сталин…

И я этот день помню. Помню!!! Отчетливо помню этот день – было мне всего чуть больше пяти лет…

…Не успел я открыть калитку усадьбы, как с крыльца дома сбегает Нинка и бросается ко мне в объятья. Среди поцелуев шепчу ей на ухо:

– Муж-то – не ревнивый?

Она смеётся тем таким далёким детским смехом четвероклассницы Нинки Ткачёвой, а у меня ёкает под сердцем:

– Не бойся – не ревнивый. – И продолжает, видя спешащего ко мне с такими же объятиями мужа, Виктора на три года раньше нас окончившего школу. – Ты такой же циник, какой и был.

– Врачи все по определению – циники.

…Первый класс сельской школы.

Белоснежная рубашка, только вчера купленная матерью в сельпо, опрометчиво оставленная без защиты снятого пиджачка; гвалт большой перемены, напоминающий многократно увеличенное броуновское движение и…

И столкновение с Нинкой Ткачёвой, моей соседкой по парте; вернее – не с ней, а с её огромной пластмассовой чернильницей.

Результат, ясное дело, оказался до безобразия предсказуем: рубашка от ворота до ремешка брюк – вся фиолетовая; слёзы на лице Нинки, размазанные испачканными ладонями, тоже фиолетовые.

В классе мгновенно устанавливается зловеще-звенящая тишина, нарушаемая всхлипываниями виновницы «торжества». Как же – испорчена рубашка сына самого директора школы. В ещё несмышлёных головах первоклашек возникают кошмарные видения наказания моей соседки – вплоть до исключения из школы.

Вместе со звонком на третий урок в классе появляется моя мать – учитель математики старших классов, награждает меня увесистым подзатыльником – сам, мол, виноват, смотри куда летишь, – успокаивает уже рыдающую навзрыд Нинку, уводит её из класса.

Через долгих десяток минут в класс, спросив разрешение, входит улыбающаяся, умытая, причёсанная, с большой конфетой в руке моя соседка.

Со мной «разбор полётов» продолжался дома, в узком кругу. Впоследствии, что бы не происходило в классе, что бы не случилось – всегда оказывался виноватым я – сын самого директора школы – никакого спуска мне родители не давали…

…На кухонном столе чистого уютного домика сельские разносолы (всё со своего огорода) и яства (городские колбасные и другие нарезки), своего производства алкогольсодержащие напитки от лёгкого вина до неподражаемого деревенского коньяка (пятизвёздочный «Арарат» отдыхает в сторонке).

Естественно, налегаю на только что выкопанную и сваренную картошку, посыпанную зеленью, малосольные огурчики, маринованный чеснок, разрезанные на куски огромные жёлтые и красные помидоры, дыню и арбуз, также выращенные на своём огороде.

– Нин, ты изменилась… – выдерживаю паузу, – на чуть-чуть. Сними очки – и вот она, девчонка с озорными глазами моего детства.

– А ты – такой же сельский, наш сельский пацан – не директорский сынок, не городской зазнайка и выскочка, а наш – новотарбеевский.

Взяв лопату, пошли с Ниной в огород, я вырыл небольшую ямку, руку погрузил в тамбовский жирный чернозём и насыпал пяток горстей в приготовленный для этого мешочек.

– Давно хотел привезти в Тулу горсть родной земли. Что и не говори: Мать – сыра земля.

Так прошёл один день моего пребывания в родном селе спустя долгих сорок лет…

Август 2021 года,

Ново-Тарбеево (Новое Тарбеево)–Тула.

« назад